ЛЮДИ И ВОЛКИ
Кому в степи жить, кому —
горбатиться
Чего
уж скрывать: не хватило мне ковбойской ловкости.
Думал, орлом взлечу — да галопом, галопом... В
детстве же катался на пони и «Неуловимых
мстителей» смотрел. А тут — то ли за стремя
зацепился, то ли гнедой крупом поддал... Пока
отряхивал брюки, дружный смех гремел на всю
степь.
Я на них нисколько не
обиделся. Во-первых, степняки — народ очень
доброжелательный, хотя и ехидный. А во-вторых,
чабаны Калмыкии (среди них не только калмыки, но и
даргинцы, чеченцы, казахи) с верховой ездой
знакомятся намного раньше, чем мы с романами о
ковбоях и индейцах.
Почему бы и не посмеяться?
Вот когда дойдет до аврала
— а это дело в степи привычное — тут уж точно
будет не до смеха. Фоменко бы сюда, вот где надо
снимать «Экстремальные ситуации»
Дяде Саше — отцу Занды Манджиева,
управляющего на семейной чабанской точке, та
зима запомнилась навсегда, хотя и гуртоправил он
уже более сорока лет:
— Очень хотелось
спрятаться, напиться горячего чая и спать. Стена
из песка и снега выла, как живая. Овцы и коровы
тоже выли — от ужаса. Гуртоправы, кто поопытней,
трое суток не слезали с седла, гоняли по степи
отары — нужно было спасать скот. Буран срывал
крыши. И кошара становилась могилой. Скотина
падала и больше не вставала.
Ураганом беда не
закончилась. Будь ты овцой или даже крупным
рогатым скотом, а жевать все равно надо. А что
жевать? Всегда худо-бедно подножный корм выручал,
а где его после бури накопытишь? И животные
падали — уже от голода.
В ту зиму по всей
Восточной Калмыкии полегли десятки тысяч овец.
Потом из соседнего Ставрополья подкинули тюки
перемерзшего фуража — солому напополам со льдом.
— Я рубил ее топором, —
рассказывает дядя Саша. — К концу дня руки
отваливались, толку никакого. От соломы одни
ошметки, а лед овца не грызет.
Степь, буран, голод — для
москвича, чьи переживания под стихию
ограничиваются масштабами давнего турпохода, —
это из области ненаучной фантастики.
И очень сложно понять, что
такое работа и жизнь на «Черных землях». Даже
если приехать сюда, особенно по весне, когда по
двору чинно вышагивают индюки и ласково жарит
калмыцкое солнце.
Кому сегодня в степи жить хорошо, так
это волкам. Плановые отстрелы прекратились
давно. Вертолеты с охотниками не летают. Опытные
волкобои либо на печке сидят, либо на трассе или в
городе зашибают «копейку».
Волки обнаглели. И они
жить хотят — домашние козы и овцы для них легкая
добыча.
— Волк чувствует, когда
человек без оружия, — рассказывают чабаны. —
Нападают везде: в степи, у кошары, в кошаре.
Сначала появляется разведчик, после этого точно
не расслабишься. Круг стая образовывает
мгновенно. Режут скот направо-налево, сколько
успеют...
Скотокрады — те же волки. Только
двуногие. И тоже работают в стае. Одни угоняют,
вторые перепродают, третьи держат «крышу». И
разведка у воров — тоже будь здоров. Отлажена.
Потому и хмуро смотрит на
свою кошару Хаваш Джабаев, сельхозпроизводитель,
если говорить по-современному. Два с лишним года
назад в новогоднюю ночь увели у него шестьдесят
семь голов племенных овец. Только-только успели
закупить.
Мне, конечно, непонятно,
как можно незаметно угнать полсотни голов. Или
своим ходом гони, или грузи на скотовоз — но все
равно мычать и блеять будут на всю степь. И никто
не заметил?
В ответ только криво
ухмыльнулись — в степи лишнего не болтают.
Калмыцкая степь — не
Москва и даже не Элиста. Но «люди в сером» — такая
же беда, с милицией и здесь шутки плохи. Приехали
как-то на точку одного из чабанов. Забрали рацию.
И опять уехали, не особенно утруждая себя
объяснениями.
Жалко, что имен я их так и
не узнал. А то бы не поленился, нашел бы этих «в
сером» и обязательно спросил — на кого, ребята,
работаете? Хороши «шуточки» — до центральной
совхозной усадьбы километров тридцать по степи
будет. А если нагрянут грабители, сколько семья
сможет продержаться?
Потому осторожность
чабанов — черта приобретенная, как условный
рефлекс.
— Придешь на точку пешком
— тебя хозяева на порог не пустят. По степи
пешком ходят только бичи и воры, — авторитетно
заявил мне Султан, помощник фермеров Манджиевых.
— Неужели здесь так много
воров? — засомневался я.
Бичи — бродяги, которые
легко теряют паспорта, всю жизнь ищут работу и
виртуозно находят водку, мне в степи попадались
часто. Но что-то сомнительно, чтобы в этих забытых
Богом местах водились настоящие бандиты.
— К нам даже с автоматами
обещали приехать, — все-таки разговорился Занда
Манджиев. — Собрали одноклассников, «полчков» (т.
е. однополчан. — И. Б.). Чай пили, шесть баранов
зарезали. Неделю прождали. Никто так и не приехал.
Есть в Калмыкии и своя «большая
дорога» — между калмыцким Артезианом и
дагестанским Кумыком. Дорога — сплошные плавуны.
Машины пыхтят, а не едут. При всем желании
быстрее, чем за двадцать в час, не проедешь. Дал
ворваться в кабину — все, сопротивление
бесполезно. Ничем не брезгуют — ни скотом, ни
индюшатиной, ни арбузами.
Путем нехитрой арифметики
я вычисляю число потенциальных абреков. Взять
хотя бы поселок Таван-Гашун, откуда братья
Манджиевы.
Минимум две трети
способных к труду жителей поселка сидят без
работы. Редко кто находит шабашку или на
мотоцикле гоняет по степи сайгаков. Село, как
после бомбежки: больницу закрыли, даже дома
разбирают и увозят.
Результат: в поселке из
двухсот человек для трех-четырех десятков
молодых степняков альтернатива невеселая — если
не разбойничать, то спиваться или дуреть от
«травки»...
— Что вы все Илюмжинов да
Илюмжинов, — завелся как-то вечером Толя
Манджиев. — Благодаря Илюмжинову нас весь мир
знает. Мы — малый народ. Нам нельзя без этого. Я с
братьями десять лет своим горбом всего
добивался. И не хочу, чтобы cюда, как в 1943-м,
подогнали студебеккер с автоматчиками и дали
двадцать минут на сборы в Сибирь.
А автоматчиков на джипе,
Толя, ты не хочешь? Не говоришь, но ведь лучше меня
знаешь, что достаточно сунуть ствол под лопатку
— все отдашь, как миленький. Мораль-то у
«флибустьеров степи», как у Абдуллы из «Белого
солнца»: «Возьми ружье — и сам себе добудешь и
коня, и халат».
Так зачем все это? — спросите. Стоп.
Если вы никогда не были в степи, это ваши личные
трудности. Вот братья Манджиевы, например,
большие города еще как видали. Только
позаканчивали или побросали свои университеты и
— домой, в степь. Для них и календари другие —
окот, стрижка овец. И свою жизнь каторгой не
считают.
Отец вышел на пенсию, а
Толя и Занда Манджиевы с шестидесяти овец до
полутора тысяч поднялись. Плюс сотня-другая
коров и бычков. Это, как ни крути, капитал.
Все как у предков —
степных людей. Но... Сегодня из тридцати семей,
которые одновременно с Манджиевыми забрали из
совхоза свой пай и зафермерствали, на чабанских
точках осталось только пять.
— Нас бросили на
выживание. — Анатолий, старший из братьев
Манджиевых, знаком с ситуацией лучше, чем любой
экономист из республиканского Минсельхозпрода.
— С теми, кто выжил, только сейчас начинают
разговаривать. Даже дотации какие-то мелкие
стали подбрасывать. Но деньги мы и сами
заработаем. Сказали бы лучше, сколько республике
мяса дать, сколько шерсти — нам же поголовье
регулировать надо. Но на власть никакой надежды.
В приволжской Калмыкии, в совхозе
«Полынный», живет Мутали Гилимов — более сорока
лет разводит верблюдов. Таких хозяйств по
пальцам пересчитать — верблюд в России не в моде.
Хотя верблюжья шерсть —
это валюта. Верблюжье одеяло — мечта любой
домохозяйки — стоит около трех тысяч рублей. А
домохозяек в России немало. И спасатели бы не
скупились — спальным мешкам из «верблюжки» в
стране постоянных чрезвычайных ситуаций цены
нет. Верблюжье молоко — так оно вообще на вес
золота.
Но Мутали Гилимов на
миллионера не тянет. От сумы спасает только
собственное хозяйство.
Это мы, столичные жители,
привыкшие к красочным упаковкам окорочков или
датской свинины, можем позволить себе брезгливо
отстраниться, когда под острым ножом захрипит
барашек. Или верблюд. А Гилимову не до
сантиментов — и внуков кормить надо, и младшего
сына-инвалида тоже.
— Не жалко верблюда
забивать? Ведь пока с ним возишься, к нему как к
родному привыкаешь.
Я знал, что спрашивал.
Своими глазами видел, с какой любовью Гилимовы
ухаживали за ними.
— Для себя не жалко. А вот
когда растишь, кормишь, ухаживаешь, а вор все
съедает... Вот тогда жалко.
Прошло всего четыре дня с того
момента, как я в степи у кошары Манджиевых под лай
волкодавов изучал прибитую на заборе наглядную
агитацию времен партийных съездов: «Чем лучше
будем работать, тем лучше будем жить». И вот я
снова на трассе Элиста — Астрахань.
Студенты после выходных
штурмуют автобусы, а моему попутчику, тоже на
первый взгляд степному человеку, спешить некуда.
От совхоза, в котором он работал, осталось только
гордое имя — «Молодежный». Личных овец
собственными руками, да под нож. Жить-то всем
хочется. А без денег какая жизнь.
Таких неприкаянных маячит
на дорогах Калмыкии немало. С 1994 года, с тех самых
пор, когда пропали 14 миллиардов рублей
«шерстяного» кредита. И какая, спрашиваю вас,
бывшим теперь уже чабанам Калмыкии разница —
разворовали этот кредит или просто просрали по
обыкновению, если в те годы триста килограммов
уникальной овечьей шерсти обменивали лишь на
один мешок сахара? Легче им станет, если узнают,
кто получил за кредит «откат», — премьер
Черномырдин, глава его аппарата Бабичев или еще
кто?
Прошлое ворошить неохота,
но поймите меня правильно. Фермеры, да и
совхозные скотоводы времен разворованных
кредитов — существа очень уязвимые, как
полугодовалые верблюды. Пока горб не вырастет,
ничего не стоит околеть. Степняки-то всегда
тряслись над верблюжатами: и в дом затаскивали, и
шерстяными попонами укрывали.
С людьми так не возятся.
Зимой, когда наступает время гона,
двугорбый верблюд — бактриан — становится
неуправляемым. Он ломает загоны, калечит
соперников. Инстинкт жизни — ни плеткой, ни пулей
его не остановишь.
Не каждый человек находит
в себе силы сломать свой загон. Но по-волчьи выть
тоже не хочется.
Горбатое счастье...
Игорь БЕДЕРОВ, наш
спец. корр., Республика Калмыкия — Москва
14.08.2000 |
