ЗАКРУЖИЛИСЬ БЕСЫ РАЗНЫ...
Людмила Сараскина,
Николай Спешнев. Несбывшаяся судьба. — М.:
Издательство «Наш дом — L' Age d' Homme», 2000
...Мне
кажется, что это лицо — трагическое, хотя многие,
наверно, скажут по прочтении: «Что это такое?»
...По моему мнению, это и русское, и типическое
лицо. Ф. М. Достоевский — о Николае Ставрогине,
октябрь 1870 года
 ...Николай
Александрович Спешнев — курский помещик,
недоучившийся лицеист,
университант-вольнослушатель, отец семейства
холостой, морганатический вдовец и такой же
родитель двух мальчиков-полусирот. Светский лев,
атеист и вольнодумец, фигурант дела
Петрашевского, нерчинский каторжник...
Чем остался в памяти
потомков? (Хотя потомки персонально Н. А. Спешнева
проживали с начала 20-х гг. во Франции и США, где и
сохранили успешно семейные предания.)
Тем, что его «Черновой
проект обязательной подписки для вступающего в
Русское тайное общество с изъявлением
готовности участвовать в бунте вооруженною
рукою» (1849) был впервые опубликован Герценом в
«Полярной звезде», а затем выдержал неисчислимое
количество переизданий в трудах советского
периода по истории освободительного движения?
Или свидетельством
участника гражданской казни, несостоявшегося
расстрела петрашевцев 22 декабря 1849 года на
Семеновском плацу: «Достоевский был несколько
восторжен, вспоминал «Последний день
осужденного на смерть» Виктора Гюго и, подойдя к
Спешневу, сказал: «...Мы будем вместе со Христом».
— «...Горстью праха», — отвечал тот с усмешкою»?
Или, наконец, уверенностью
исследователей: Николай Спешнев, каким был он в
Петербурге в конце 1840-х гг., и стал двадцать лет
спустя прототипом «Ивана-царевича» русского
бесовства Николая Всеволодовича Ставрогина?
Людмила Сараскина писала
прежде о внутренней, метафизической борьбе
писателя со Спешневым-Ставрогиным («Федор
Достоевский. Одоление демонов», 1997).
В новой книге фабула
определяется сюжетом судьбы героя, драматургией
семейного архива Спешнева.
И думаешь, читая: реальный
Николай Александрович был для Отечества
пострашнее гениально измышленного Николая
Всеволодовича.
Хотя бы потому, что судьба
Николая Александровича (за исключением
«каторжных глав», конечно) — такая типичная для
российского Золотого века судьба.
Страшный и беспомощный
вздох «Так как-то все...» — лейтмотив судьбы.
Почему замечательно способный, своеобразный и
своевольный юноша покинул Царскосельский лицей,
не окончив курса?
Почему одаренный молодой
человек, мечтающий об ориенталистике, о
дипломатической службе на Востоке, усердно
изучающий арабский и персидский, отмеченный
одобрением О. И. Сенковского, покидает
университет из-за пламенной и великой любви, в
18-летнем возрасте, с чужою женою, матерью двух
детей помещика Савельева, бежит за границу?
После двух лет счастливых
странствий по Австрии, Саксонии, Кампанье и обеим
Сицилиям зеленоглазая красавица Анна
Феликсовна, уже мать и двух спешневских сыновей,
скоропостижно умирает (по некоторым версиям,
отравившись из ревности).
Спешнев возвращается с
детьми в Петербург. Через несколько месяцев
вновь, вместе с товарищем, подает прошение о
заграничных паспортах.
«В их лета шататься по
белому свету вместо службы и стыдно, и недостойно
благородного звания, за сим ехать могуд (так в
оригинале. —Ред.), ежели хотят», — начертал
резолюцию император Николай Павлович.
И вдруг понимаешь: с этим
ты внутренне согласен.
Плотно и уютно, как
дорожный дормез, подбитая строками Гербовника,
воспоминаниями лицеиста Яхонтова из «Русской
старины» за 1888 год, перепиской Энгельгардта с
Матюшкиным, свидетельствами Бакунина и
Семенова-Тян-Шанского, формулярами, цитатами из
Университетского устава и данными дотошных
губернских статистиков, биография Спешнева
читается как роман ХIХ века.
И посему хорошо
поставленный, уверенный в себе тон его
возвышенных писем к матушке вызывает
раздражение, как «Рудин» и «Дым». Насмешливое
недоумение, как «Месяц в деревне». Подавленный
вздох, как монологи Чацкого, Райского, Ирины,
Маши, Ольги и Нехлюдова-«Воскресенского».
Национальная психология
не факт, а процесс. Со времен Золотого века она
изменилась — только ли к худшему? Возвышенная
ребячливость, отрешенная чистота, небо и землю
сотрясающий трагизм России ХIХ века отошли так
далеко, что мы по-иному видим и саму Россию ХIХ
века.
Самая яркая и сильная
личность в книге о Спешневе, несомненно, Николай
Николаевич Муравьев-Амурский, легендарный
генерал-губернатор, устроитель Восточной Сибири
(в 1857 году ссыльный Спешнев по ходатайству
Муравьева стал редактором свежеучрежденных
«Иркутских губернских ведомостей», позже с его
экспедицией был в Китае и в Японии).
Плавание по Амуру, проект
железной дороги к Уралу, открытие первой в
Восточной Сибири публичной библиотеки,
приведение в достойный вид чайной и шелковой
торговли в Кяхте почему-то интересней, чем
монологи молодого и блестящего Спешнева в
венских и дрезденских салонах начала 1840-х или тот
демонический агностицизм «эпохи Петрашевского»,
который жег много лет память автора «Бесов».
Не знаю, какие смыслы
прочитались бы в этой судьбе, будь книга написана
двадцать лет назад. Прежде и более всего
изменился читатель. Спешнев, одно из славных
русских лиц, точно родился на свет, чтобы «дать
урок, как поступать не надобно», глухой своей,
романической и загубленной судьбой склонить к
твердому, разумному и деятельному
почвенничеству.
...Если, конечно,
взглянувшему ныне окрест себя достанет почвы
хотя бы для точки опоры.
Елена ДЬЯКОВА
17.04.2000 |
